Представления о счастье – ключевая черта мировоззрения человека, входящая в жизненную систему его ценностей. Мечты о счастье всегда были свойственны человеку.

 В современном же обществе "фелицитарный синдром" (от слова фелицита- счастье)особенно ярко выражен как тяготение к счастью-удаче и счастью-наслаждению. Такое понимание счастья активно проявляется в социокультурной жизни: заигрывание с судьбой на всевозможных "полях чудес" , видимо, неискоренимо, как сами эти сказочные поля, охота за удовольствием и успехом являет себя в целом спектре гедонистических лозунгов и активно популяризируемом «смайл-образе» - своеобразном стандартизированном лике человеческого счастья. Человек современности блуждает в поисках счастья и блага в пространствах социума и культуры не менее, нежели человек прошлых эпох.

Начиная с Платона и до наших дней, категория счастья остается в центре горячей полемики. Мировоззренческий характер и многослойность понимания счастья определяют разноплановость философских позиций. Единства в понимании счастья нет до сих пор. В аксиологическом плане счастье – это ценность, мера добра в жизни человека, идеал совершенства и бытия вообще (Дубко, Титов, 1989). В христианском понимании истинное счастье возможно лишь в Боге: в любви Божией, в пребывании с Ним. С этой точки зрения, наличие счастья в жизни человека немыслимо без наличия в ней духовной жизни. Как бы ни были прекрасны формы жизни, подлинное счастье недостижимо, если человек не победит в себе греха.             

            "...Что такое счастье?

Само оно в жизни приходит или надо добывать его?...

И откуда эта бездольность и бессчастность?

Можно ли ее преодолеть или она суженая, роковая?..»

/И.Ильин/      

Как один из ключевых концептов культуры "счастье" занимает важное положение в картине мира, которая видится сквозь призму русской сказки. Фелицитарные аспекты русской сказки затрагивают ряд актуальных вопросов: каково счастье подлинное и как не спутать его с обманчивым, ложным? Что за путь к такому счастью ведёт и как отыскать его, и как с него не сбиться? Как счастье с житейским благополучием связано? Соотносится ли с добродетелями? С благом? С не–счастьем, которого так много в судьбе сказочных героев?

 

Примечательно, что сказочные притеснители "несчастных" героев (сирот, падчериц и т.п.) предстают перед слушателем вполне житейски благополучными; у них есть все то, что, казалось бы, нужно для счастья: и родительская защита, и свой дом, и хозяйство, и достаток, у них все в жизни в порядке. Однако повествователь наделяет подобных героев особыми чертами. Так, если любимым сказочным героям будет свойственно трудолюбие, то антигероям – праздность; искусность героя будет противопоставлена неумелости антигероя, милосердие – жестокости, терпение – гневливости, послушание – властолюбию, скромность – самолюбованию, кротость – негодованию, безропотность – мстительности.

Противопоставление по принципу "герой - антигерой", "добродетель - порок", разворачиваемое в динамике развития сказочного сюжета, приводит тех и других персонажей к разному для каждого финалу. Счастье одних и несчастье других меняются местами в развязке сюжета, знаменуя победу или поражение разных путей жизни. Антигерои, в лучшем случае, теряют, что имели: цари - царство, богатые - богатство, а иногда отнимается и человеческий облик или сама жизнь Счастье же открывается "несчастным", невольно вызывая воспоминание о евангельском обетовании блаженства "плачущим и кротким". Ценностная специфика счастья выражается сказкой в его итоговом, результирующем характере: образ разбитого корыта антиномичен образу свадебного пира, как выражение оппозиции "ложное понимание счастья - подлинное понимание."

Счастье в сказке может проявить себя через житейский идеал достатка и налаживания хозяйства, но это становится возможным, как правило, благодаря чудесной помощи герою в ответ на доброту сердца и его готовность отдать последнее:

"... Тут говорит старичок Ивану: «За правду твою, да за щедрость получай, что заслужил!" Глядь, а из озера один за другим, золотой да серебряный топорики вылетают, да и прямо Ивану в руки. Подивился Иван, поклонился, домой пошел. Наладил дела хозяйские - стал жить-поживать, горя не знать, людям помогать." - так в сказке "Три топорика" приходит счастье к Ивану, отдавшему прохожему дедушке последнюю свеколку и честно отказавшемуся признать в невесть откуда взявшихся драгоценных топориках свой - простой, железный.

Сказочное счастье может являть себя в судьбе героя в образе доброго супруга или супруги, сумевших угадать свою суженую половинку в неприметном, скромном облике: "... Ехал на ту пору по полю молодец - богатый, кудреватый, удаленький. Увидел яблочки золотые, затрогал девушек:

 

- Которая из вас мне яблочко поднесет, та за меня замуж пойдет!

 

...А яблочки-то висели низко, под руками были, а то вдруг поднялись высоко-высоко - не достать. Хотели сестры их сбить - листья глаза засыпают, хотели сорвать - сучьи косы расплетают; как ни бились, ни метались - ручки изодрали, а достать не могли. Подошла тут Хаврошечка, веточки к ней сами и приклонились, яблочки в руки скатились. Женился на ней добрый молодец, и стала она поживать, лиха не знать."- счастье в сказке связано с ладной семьей.

 

Сказочное счастье может обнаруживать себя и в получении героем или героиней простого происхождения нового, царского статуса, что также сопряжено с супружеством: " Тут взял царь Василису за белые руки, посадил ее подле себя, а там и свадьбу сыграли... Воротился отец Василисы, порадовался о ее судьбе..."; "...Повенчали Царевну с работником. Стали они жить-поживать, горя не знать, добра наживать." ; счастье в сказке связано с обретением особого, царского достоинства, как зримого выражения достоинства сердца.

 

В тесном сопряжении с категорией  с ч а с т ь е   выступает здесь  п р а в д а.

Счастье "плачущих" оправдывается не только добродетельными дарами. Динамике разворачиваемого сказочного сюжета сопутствует такое ясное переживание слушателем не-правды, не-праведного положения вещей, которое рождает и предощущение неотвратимости  п р а в д ы. В противостоянии героев и антигероев нет обреченности; здесь рождается живое чувство грядущей чудесной перемены и утешения. И вновь вспоминается евангельское: "Не оставлю вас сирыми... Приду к вам."

 

Сказочное счастье "уплывает" из рук тех героев, для кого достижение и сохранение житейского благополучия расходится с  п р а в д о й жизни и становится самоцелью. Магистральная сказочная оппозиция сказки "свое - чужое" обнаруживает здесь себя как противопоставление праведности "несчастных" и неправедности "благополучных", раскрывая ценностное отношение к смысловым доминантам народной культуры: правда (истина) вне связи с д о б р о м  для русского склада ума – это не правда вовсе. Отсюда традиция особого интереса к справедливости в сочетании с готовностью к достойному принятию «ударов судьбы». Вот почему герои смиренные, т.е. имеющие дар с миром принимать как горести и обиды, так и нежданные радости и благие перемены судьбы, чают свое счастье не в золотых слитках.

Одним из красноречивых примеров сказочной аксиологии счастья в отношении его связи с богатством, сокровищами и деньгами является сказка "Мена". В ней "мужичок-серячок", кинувшийся на крик о помощи, спасает из воды купца, за что, нежданно-негадано, получает от того щедрую награду - кусок золота величиною в конскую голову. По пути домой к своей старухе он простодушно меняет золото: сначала на лучшего коня из табуна торговца, потом коня - на вола из пастушьего стада, затем вола - на барана, барана - на поросенка, поросенка - на иглу из товара корабейника: "...Выбрал старик славную иголку, поблагодарил и пошел домой. Пришел к дому, стал через плетень перелезать и иглу потерял. Выбежала старику навстречу старушка: "Ах, голубчик мой! Я без тебя уж совсем было пропала. Ну рассказывай, был ты у купца?" - "Был."- "Что тебе купец дал?" - "Кусок золота в конскую голову". - "Где ж оно?" - "Променял на коня". - "А конь где?" - "Променял на барана". - "А баран где?" - "Променял на поросенка". - "А поросенок где?" - "Променял на иглу: хотел тебе, старая, добрый подарочек принести, да вот, стал через плетень перелезать и потерял". - "Ну так и слава Богу, голубчик, что сам ты вернулся; пойдем в избу, вечерять будем, чем Бог послал."

Здесь можно было бы заподозрить повествователя в горькой иронии и досаде на расточительное простодушие старика. Однако коммуникативный аспект сказки, ясно явленный в варианте финала, позволяет интерпретировать этот сюжет и так: это история о том, как старик, незаметно для себя расточив золотой дар щедрого купца, н и ч е г о   не   п о т е р я л. Возможность подобного толкования может быть подтверждена и сравнительными аспектами; сюжет "Мены" с апологией простоты сердечной - не единственный в своем роде...

Приведем в качестве примера две антиномичные русские сказки - "Чивы-чивы-чивычок " и "О лесном деревце". В архитектонике завязки сюжета они чрезвычайно схожи: живут себе старик со старухой, старик отправляется в лес за дровами, прилаживается рубить дерево и вдруг... В первой сказке - птичка, во второй - само деревце просит старика дерева не рубить и в обмен за то выполнить "чего только пожелаешь". У птички, попросив сперва самого насущного - хлеба побольше, старик со старухою, не в силах остановиться, последовательно выпрашивают домашней скотины, "богатую избу, чтоб в ней богачами жить, да слуг, чтоб кормить, за скотиной ходить", затем просят сделать их царем с царицею, а после и царской короны и власти оказывается им недостаточно: "Поди к птичке-невеличке, проси, чтобы нас святыми сделала!" (в другом варианте - богами).

 

Старик просит птичку, возвращается домой, смотрит - стоит старая избушка, старуха в старом сарафане... Пошел опять в лес, стал птичку отчитывать: " - Что натворила! Дай нам денег теперь побольше, ведь в доме-то совсем есть нечего!» А птичка в ответ: "А разве святые деньги копят? Разве святые о еде-хлебе помышляют?" Сказала и улетела. Вернулся старик к старухе ни с чем."

 

(Финал варианта с "богами" более плачевен - супружеской паре отказывается вправе иметь человеческий облик, старики обращаются в неразумное животное, скотину бессловесную - навсегда становятся быками.)

 

Иное развитие сюжета в сказке "О лесном деревце". Старик спешит домой со старухой советоваться - что же просить у лесного деревца; садятся они перед избой на лавочку, старик и спрашивает:

"...- Хочешь - много-много денег выпросим?

Подумала старуха:

- ... А на что нам, старый, много-много денег-то? Нам их и прятать-то некуды. А так спим по ночам - двери не запираем, страха не знаем... Нет, старик, пожалуй не надо нам денег!

Так советуются они и не находят потребности ни в стаде большом-прибольшем - как с ним старикам управиться? - , ни в тысяче курочек - как их прокормишь, такую прорву: "...Есть у нас одна коровушка - молочка хватает, есть овечка - и шерсти хватает... Есть у нас курочка-хохлатка, есть петушок - нам и довольно."

Наконец, идет старик в лес и просит у деревца, что сам надумал: "Сделай так, чтобы наши прялка, да ножик никогда не ломались, да чтоб руки у нас всегда здоровыми были..." Вернулся домой, стали дальше жить, как прежде жили: "Старик ивовые прутья режет, корзины плетет, старуха лен прядет, коврики ткет. Тем и кормятся. И ладно живут, счастливо!"

Здесь мы встречаемся с подлинно ценностным отношением человека к своему жизненному выбору и своему счастью, которое является не внешним, принудительным, но идет из глубины души, из феномена сердечной простоты. Эта аксиологическая проекция картины мира отражена в таких русских пословицах, как:

 «Богатство полюбится, и ум расступится»;

 «Без денег сон крепче»,

 «Живем не широко, а узким Бог помилует»;

 « Соболь да куница бежит да дрожит, а серая овечка лежит да пышет»;

 «Соболино одеяльце в ногах, да потонули подушки в слезах»,

 «Счастью не верь, а беды не пугайся!»,

 «Бог найдет и в люди выведет»...

Русской сказке хорошо известно тяготение человеческой души к такому счастью, которое окрыляет и возвышает над идеалом житейского благополучия. Оно побуждает героев отправляться в дорогу из родного дома, невзирая на предельные испытания и опасности. Большинство сказочных героев, достигших возраста юности, всегда в пути. Этот путь, неизменно сопряженный с предельным, подчас, страданием, терпением, мужеством и слезами, открывает в сказочной аксиологии высокую цену подлинного счастья, а также проблему разноуровневости в потребностях человека и, как следствие, понимание им смысла счастья.

Утилитарное понимание счастья через идеалы житейских благ ("внешние блага" и "блага тела") оказывается только начальной ступенью, не способной удовлетворить иных, экзистенциальных потребностей человека, его устремленности к "иному", внежитейскому.

 

На наш взгляд, такие стремления человека народная сказка выражает через представления о   л ю б в и   и   к р а с о т е. В волшебных сказках из иного, нечеловеческого царства часто берутся жёны (Марья Моревна, Краса Ненаглядная, Царевна-Лягушка); тоска по «нездешнему», по «красоте ненаглядной» обычно заставляет героев отправиться в путь. Причем, в этом, подлунном мире такую красоту не сыскать: нет ее ни в полях, ни в лесах, ни в глубинах морских; о ней неведомо ни зверям, ни гадам, ни рыбам, ни птицам. Только таинственная птица-Могол способна поднять героя-искателя в запредельное, где в небесном золотом терему Краса Ненаглядная и обитает; и путь не осилить без готовности героя к жертве – он решительно отдаёт часть собственной плоти, чтобы окрепли крылья сказочной птицы.

Путь к обретению сказочным героем подлинного счастья всегда сопряжен с испытаниями, тяготами, соблазнами, которые необходимо преодолеть. Образы железных сапог, которые нужно износить на этом пути, каменных хлебов, которые нужно изглодать, посохов, которые нужно источить, в ценностном преломлении можно интерпретировать как символическое выражение крайней степени напряжения человеческих сил на этом пути, избранном самим же героем (героиней) повествования, а также как свидетельства высокого аксиологического статуса выстраданного счастья. Аксиологическая сущность концепта "счастье" в ряде сказочных сюжетов сближается с категорией "благо", которое может быть раскрыто как соподчиненность бытия таким принципам, как со-радование, со-страдание, со-переживание, со-причастность (этимологически сходное с-часть-ю) мудрости и красоте. В устремленности к запредельной Красоте, стремлении слиться с нею, Б.Вышеславцев видит вершину народного творчества, выраженную в русской сказке: "Но зачем же летит Иван Царевич на край света? Он ищет невесту, "ненаглядную красоту", а по другим сказкам "Василису Премудрую"... Этот полет всегда направлен в "иное царство", "за тридевять земель"... Он оставляет далеко внизу все ежедневное, будничное, но также все мечты о сытости и все утопии "жирного неба"... И этот полет не дает земных благ, но, напротив, для него нужно всем пожертвовать... это вопрос жизни: добудешь ее, и все счастье устроено, не сумеешь - погиб навеки."

 

Известно, что тех, кого мир считает несчастными страдальцами, христианское мирочувствие может называть блаженными - т.е. находящимися под защитою Божественной благодати, даруемой как милость, ниспосылаемой для спасения души или как награда за праведность. Сказочный герой, идущий по пути добра и правды, ищущий за пределами обыденности Красоты Ненаглядной, не останется без ответа, столкнувшись с таинственным пределом своих сил. Конечно, в отличие от религиозного дискурса, сверх-естественный Источник блага, приносящий счастье или чудесную помощь герою, в сказке не определен. Однако, на наш взгляд, там, где обитает "подлинная душа сказки", можно наблюдать тяготение героев не к личному счастью, но влечение к некому высшему Благу, как всеобщему закону бытия и источнику истины, красоты и добра.

Е.Трубецкой отмечает, что сказка содержит образы, готовящие человека "к восприятию чудесного "нового царства"", в них "мы имеем некоторое предварительное его откровение: царство это познается в   с а м о м   с т р е м л е н и и  к   н е м у, в самом факте подъема над жизнью, ибо этот подъем невозможен без некоторого внутреннего озарения... Человека окрыляет та цель, к которой он испытывает таинственное влечение."

Между тем, в фольклорном фонде сохранилось и множество таких сюжетов, где "счастье", как метакатегория, часто соотносится с близкими по смыслу, но значительно более тривиальными понятиями: "награда", "удача", "везение". Счастье-удача может быть относительно обусловлено добрыми наклонностями субъекта действия сказки, а может совершенно от них не зависеть. При этом удача выступает скорее лишь поводом к счастью истинному или ложному, ко благу или ко злу. Относительная амбивалентность наблюдается и в отношении понимания сказкой связи счастья с богатством. С одной стороны, достаток выступает как слагаемое счастья, которым сказка неизменно награждает своих любимых героев. Но в то же время сказка этих же героев отмечает презрением к золоту, "яствам царским и питью боярскому" - приземистый идеал житейского благополучия их не прельщает. Аксиологии сказки глубоко присуще понимание того, что "не в деньгах счастье, а в добром согласье", что золото и каменья самоцветные не являются непременным условием счастья и самодостаточной ценностью, но, напротив, могут выступать, как опасная ловушка на пути героя.

 

Счастье в сказке может быть связано с добродетелями героя, хотя и не являться прямым их следствием. С одной стороны, в сказочном нарративе закреплен ряд условий, при которых счастье непременно открывается героям (особенно героиням - жертвам несправедливых притеснений): следование правде, милости, любви, стремление к ним, предпочтение благочестия житейскому благополучию. С другой стороны, сказочное счастье, с позиции повествователя, может быть и совершенно не обусловлено выраженными добродетелями, быть имморальным и аморальным, выражая, например, "вековечную мечту человеческой лени о легком хлебе" (чаще - в сюжетах с субъектом-мужчиной). Тип же героя, который пленяется идеалом житейского благополучия и легких путей к счастью, сказке также хорошо известен. К ним отношение повествователя может быть либо сочувственным - и здесь мы встретимся с любованием плутовством и воровством,- либо предостерегающим - тогда мы встретим разоблачение апологии гордеца, бездельника и удачливого вора.

Исследуя фелицитарные аспекты русских сказок, можно выделить следующие ценностно-смысловые доминанты, отражающие самобытность национального сознания в понимании им счастья и блага: тягу к внежитейскому идеалу высшего блага, "странничество" русской души в его поисках и готовность к жертвенности для его достижения; "влюбленность" в красоту, чуткость к слову истины, жажда обладания мудростью и божественной красотою; приоритет благочестия над житейским благополучием; внутреннюю способность переносить тяготы, притеснения и несчастья, ради стояния в добре и правде; соотнесенность индивидуального счастья с идеалом подвижничества, самоограничения, самоотдачи; аксиологическую оправданность несчастья и ценностное восприятие страдания; доброжелательное, деятельное, сочувственное восприятие чужого несчастья, как своего; значимость личной сопричастности к несчастью других, переживание ответственности не только за свою судьбу, но и судьбу других (семьи, рода, народа, "земли русской"); высокую аксиологическую значимость сострадания, как источника героического в человеке, его связь с раскрытием подлинной мужественности...

В заключении невозможно не отметить своеобразную "потаенность" русского переживания счастья в отличие от тиражируемого «смайл-образа» успешного человека. Похоже, что популярный и притягательный призыв «Be happy!» и вообще отождествление счастья с англоязычным «happiness» не вполне созвучен пониманию подлинного счастья русской культурой. Если «happiness» скорее соотносится с реально земными категориями (pleasure,well-being и пр.), то для русского сознания «счастье» относится больше к сфере идеального, близкого к таким фундаментальным категориям бытия, как «смысл жизни», собственно «идеал», образ которого манит и окрыляет. Счастье здесь мыслится вне житейского поля, вне повседневности, в тесном сопряжении с «полнотой бытия», без которой мается человек в земной юдоли. Демонстративное проявление собственного благополучия чуждо русской культуре и вызывает подозрительное отношение, такому «счастью» словно бы отказывается в подлинности. "Стеснение" собственного благополучия перед лицом несчастий мира, непременное соотнесение его с "избытком мировой скорби" и слез, «потаённость» и сакральность в переживании счастья – характерные черты, которые можно наблюдать в культуре русского народа.

 

Автор: Абрамова (Крячко) Анастасия Алексеевна                     

По материалам http://www.rojdestvo.ru/

• Счастье есть рецепты
• • Суть счастья
  • Куда уходит счастьКак сохранить здоровье
  • Смехотерапия
  • Счастливчики
  • Философы о счастье
  • Психологи о счастье
  • Как измерить счастье?
  • ,